А.Добровольский
Сережа был младшим и последним мальчиком в нашей семье. Семья наша была большая. Жизнь старших детей имела свои большие отличия от жизни нас, младших. У них были свои интересы, свои друзья, свои развлечения...
Как я себя помню, я помню себя всегда рядом с Сережей. Даже наши кроватки я помню примкнутыми одна к другой. И долго после, до самого студенчества, мы спали на кроватях, поставленных рядом. Разница в летах между нами как—то стиралась. Посторонние даже обычно принимали за старшего Сережу. Он был крупный, всегда серьезный. Я же — очень маленький, больше похожий на девочку, очень смешливый. Мама звала меня «пустосмешка». «Покажи ему утром палец, — говорила она, — ион будет весь день смеяться»...
И вот случилось, что в нашу жизнь вошло что—то непонятное и тяжелое. Наши кровати отделили. Меня перевели в Варину комнату. Мама сказала мне, что Сережа болен и чтобы я не подходил к нему и не беспокоил его. Я скучал и старался поглядеть на Сережу. Мне сказали, что у него воспаление легких, что это очень тяжелая болезнь и чтобы я теперь больше молился за Сережу Богу.
Как стало скучно в доме. Точно все прятались, не говорили громко. Был один особенно тяжелый и страшный день. Наступил вечер. Было уже темно, и в комнатах зажгли лампы. Но куда—то все пропали. Я прошмыгнул к Сереже и встал около него. Я смотрел на него, и чем больше я смотрел, тем мне делалось страшнее. Сережа меня не видел. Его глаза были открыты, но они ничего не видели. Он не дышал, а хрипел. Я не мог больше смотреть и стал отходить от него. Я совсем перепугался. Мне так стало жалко Сережу, и я не понимал почему никто не идет к нему. Где же все? Мне надо было кого-нибудь увидеть.
Я пошел в коридор и из него в гостиную. Она была темной, но в кабинете у папы горел свет, и дверь туда была приоткрыта. Все еще подавленный страхом, с каким я отошел от Сережи, я подошел к двери. Я увидел папу и маму. Папа сидел в кресле перед своим письменным столом. Мама сбоку на стуле, около лампы. Мама плакала. Меня они не видели. Они говорили о Сереже. Мама все плакала. Она говорила, что Сережа умирает. Вдруг отец сказал: «Ну, что же теперь плакать. Надо подумать, как и где заказать гроб». — И он придвинул к себе счеты и стал правой рукой на них щелкать. Меня охватил такой ужас, что я убежал.
«Сережа умирает! Сережа умирает!»
Я пробежал к себе, в пустую Варин у комнату, и упал на пол перед иконой в углу: Казанской Божией Матери. Я даже не молился, а только рыдал. Потом из моего отчаяния стали складываться бессвязные слова молитвы. Не поднимаясь с пола, я все просил «Господи, сделай... Господи... Господи, пусть Сережа не умрет. Господи, сделай, чтобы Сережа стал здоровым».
Я видел только икону Божией Матери. Все остальное пропало. Меня заливали мои слезы. Я не помнил когда я начал свою молитву, сколько прошло времени. Я вставал но вот ужас опять охватывал сердце, и я опять просил: «Господи, Ты можешь. Скажи, чтобы Сережа не умер...»
Наконец я изнемог. Слезы утихли. Я поднялся с пола. Нога меня не держали. Я едва дошел до Вариного стола. Там на столе горела лампа. Перед лампой лежало Евангелие, и я безотчетно раскрыл его и прочел
«Иди, и как ты веровал да будет тебе...»
Я еще не понял что случилось, но я пошел из комнаты туда...к Сереже. Я шел очень тихо, но я увидел, что мама сидит у его постели и делает мне знак рукой: «Саша, не шуми, Сережа уснул».
А через три дня он уже сидел в постели, с грудью, завязанной теплым платком, и
весь обложенный подушками. Мы принесли к нему столик. Поставили кругом его любимые игрушки, его крепости и домики, которые он сам вырезал и склеивал. Маня с самой большой своей куклой встала около него, и я их торжественно сфотографировал. Как я был счастлив, как я радовался!
